Ніч... За вікном завивав сердитий лютневий вітер. Сон не йшов... Спогади про маму, про щасливе раннє дитинство стривожили душу. Декілька разів вмикала світло та розглядала темно-червоні троянди для мами. Минуло вже чотири роки як померла моя рідненька.

 

На якусь мить очі закриваються і мені здається, що я підхожу до воріт цвинтаря, а з іншого боку йде він, мій татко, з такими ж темно-червоними трояндами...

 

Наспіх збираюся і швиденько йду... Звертаю на ще не ходжену, притрушену снігом, стежину до цвинтаря. Навкруги ні лялечки.

Червоні троянди лягають на білий сніг. „ Матусенько, рідненька скільки мені хочеться тобі розказати. Чим старшою стаю, тим більше виникає життєвих проблем...”

 

Кажу собі: «Ні! Досить плакатися. Я обіцяю тобі, мамочко, бути сильною».

 

Відхожу... Схиляюся на холодний надгробок прабабусі Жені. Вона мене до кінця розуміла, бо сама випила чашу сирітського життя.

 

Ось ми сидимо з нею на ліжку, це було не так давно, рік тому, я чую її тихий спокійний голос, сповідь про її не легке життя.

 

«Пришлося такое время. Была у нас семья. Было десять детей. Четверо умерли маленькими, а шесть нас было. Был план до двору, шоб скоко зерна вывезти. А папа, Гнида Василь Петрович, посчитал, говорит: «Мне и с мукой нету скоко зерна, шоб вывозить». И его распродали всё, хозяйство забрали и его посадили, а мы остались с мамою. А мама год не дождалась его. Взяли 4-го ноября, а мама 13-сентября умерла на будущий год. А я ж была самая большая и пришлося везти детей в приют. Подходил голод. В хате стена впала. А у нас, значит, хата была старая, а папа заготовил на хату всё: лес, и доски напилил, и всё-всё, только оставалось плотников нанять, сделать хату. Тута ж это случилось вот такое дело. И забрали ж тут и лес, и всё. Тут в старой хате впала стена. Ну, и шо я? Мне было тринадцать лет тогда. Ну, люди говорят: «Вези в приют. Иначе ж пропадёте: и голод, и холод, и всё». Отож наняла я брата двоюродного, поехала, здала. Бабушка написала у это, в Артёмовск, племяннице. А они… Ее муж, был билетным кассиром на станции и меня туды в няньки отправили.

 

 А брат старший, у него задушилась как раз корова на ферме, так как раз сидел он тогда. Ну, потом его освободили. Ночной же виноватый… Он же бригадиром был. Ночной виноватый был… Его освободили.

 

Лебеду ели, с берестков кашку ели, и жабрий ели – всё ели. Хто чем мог. Хто шо… Ну, я ото ж этих у приют здала, а сама у сестры. Хоть и не роскошно было, ну всё равно с голоду не поумирали как другие.

 

На станции Артемовск-соль я гуляла с девочкой сестры… Она была горбатенькая девочка. До того они чужу няньку держала. Ну, и на каляске я всегда на перрон… Тут железнодорожный дом, тут квартиры, тут и станция. Ну, на перроне, там же дорога асфальтированная. Отож туды на каляске… Ну и людно там на перроне ж. Ну и тогда, значит, это… Смотрю − на вагоне написано, на пульмане. Пульман большой… Ну, состав стоит из 99 вагонов. Ну, и на одном пульмане написано:

 

Ярая пшеница пошла за границу,

а соя смеётся, шо в России остаётся.

В тридцать другому году

поедят всю лободу,

а в тридцать третьему году

будут падать на ходу.

Вот такое писали…

 

Голодали ж страшно люди, не дай Бог… И падали на ходу, и по несколько душ зарывали без гробов, без ничего. Да и людоеды были. И дедушка мой пошел в город и так и не пришел туды. Пошел и хтозна где делся.

 

Казалы на бабу Наташку, шо вроди она своих детей поела… вот эта Каганчиха.

В центре села, на горе было кладбище. Там возле Касянчиной хаты были вырыты две траншеи вот туда и звозили умерших.

 

До коллективизации в Третяковке было 400 дворов, а после нее и голода осталось немного больше 50. Така я ж картина была и в других селах Пововке, Гнидовке, Даниловке.

 

С наших вот на Соловкы вывезли мамыного брата с семьёю. Так у них там токо тот, шо родился, так тот умер. А то все поуходили геть оттуда, с Севера. Их увезли, но они порасходились. Ну, отож бабы Домахи семью вывезли. Тоже никто не умер у них – все поверталися, ну, токо не домой уже, а в города. Этот, Домахины родители повэрталыся в Красный Луч.

 

Колхоз тогда был. Колхоз же организовали сначала. Отож жили индивидуально, а тогда ж организовали колхоз. И отож сводили и лошадей, и быков. Так отож бригаду там… Отож у дедушки в дворе бригаду организували и ще там у нескольких дворах. Оно не так… Крупская ж тогда писала, шо Володя не так хотел, так они повернули… А они повернули совсем по-другому. Он шо… Он хотел, шоб добровольно. Сначала ж ото вроди коммуны организовывали, предлагали, шо гуртом лучше работать. Чи вручную всё нада молотить и всё, чи молотарку, значить, купить? Так же ж и эти… комбайны. Ну, вредили ж тогда, палили… И трактор купили – спалили, и молотарку спалили, и комсомольцев убивали. Бог його зна, шо оно…

 

Ну, колхозы… Их же собрали вместе, а потом они поразбегались. Порозбегалися люди… Кто куда стали уходить и поразбеглися. А те, шо собирали скот… Вот эти ж сами, чиё хозяйство было, те порасходилися, а те, шо раззевляли рот на чужое хозяйство, не хотели ухаживать – и скотина шо передохла, а шо они пожрали. Были безхозяйственные. Думали, шо богатые… Земля нэ робэ богатого, а горбатого, потому шо на земле надо работать. Попробуй: город и тот не успеваешь обработать, а то у степи хлеб сеяли и всё этож плужком та бычкамы.. И то как теперь пятэлэмишный або шестылемишный трактор как подцепят и тасують.

 

Заставляли ж вывозить увесь хлеб до граммы. От шо убируть, то всё вывозили аж в Старобельскэ, та на быках. Ты представляешь? Вывезут усё, а людям там по двести грамм выделят и всё. Оттого и повымирали люди. Усё-усё вывозили. Все продукты вывозили. Ну, делали, специально делали голод. Это вредительство было. Там сидит – уже дошел. Там в уголку сидит – уже дошел.

Умирали и молодые, потому шо есть нечего было. Ну, мы у деревнях как одевалися – одни сапоги на семью. А тогда, значит, идти… А куды ж идти, когда босые, обуться не во что. Та так и позамерзали в хатах. Отож ходили: то камышей нажнут, то чатану нажнут протопить же. И топить? Чем же ж топить? Скотину позабирали. В основном же топили навозом раньше. Навоз рубали, сушили и им топили. Ну, подсолнуха там… А топить нечем. Хозяйства нету – навозу нету. И отож то камышу, то чатану, то бурьяну нажнёшь, натопишь как ото морозяки. Не дай Бог, жизнь была страшная. Умирали всякие. Всякие умирали, потому шо были такие семьи большие, а одеваться не во что было и они ж замерзали, и з голоду умирали?

 

Да, всё забирали. А тогда шо ж делать? И люди поотдавали. Ну, а в кого ж не брали… Ну, не у всех же. У тех, кто вроде как богатший та на кого этот… Ну, как в 37-ом… Тоже ж в 37-ом году мало людей пострадало? Вот это ж хоть дед мой, он же пришел тогда с заключения. Ну, а в 37-ом же на него ложное этот же гад подал, так он здесь и счез. И это… И стреляли ж деда… И расстреляли, а потом прислали… Моего отца. Расстреляли, а тогда прислали уже, после разбиралися, так и соболезнование, и оправдание, и всё на свете. У меня и сейчас даже те бумажки есть. Реабилитировали. Да, и выносют соболезнования. А я ж им писала. Они тогда Рябухам прислали, где ихний отец погиб, а брали их в одну ночь. А я тогда ж взяла адрес и написала в прокуратуру в Ворошиловград, и оны ж написали, шо выносют соболезнования, но вот захоронение неизвестно де. Написали, шо вроде в Старобельске это исполнялося всё. Ну, а Герасимовичу покойному, у тюрьме в Ворошиловграде был даниловский охранник… А их же выводили днём на прогулку на воздух, а он на вышке. Видит, своих же людей знает. А потом смотрит, нема. А отец прихрамывал… Говорит: «А де ж, шо нема?» «Да их,» -говорят, -- «уже израсходовали». А вот вроде были в Ворошиловграде, так это тогда Дубына Петро рассказывал Герасимовичу, а Герасимович – мне. Ну а написано, что в Старобельске, а захоронение неизвестно.

 

Вот что про мого батька в большой книге написано: «Гнида Василь Петрович, 1889 року народження, село Третяківка, Біловодського району, українець, не письменний. «Трійкою» УНКВС по Донецькій області 31 серпня 1937року засуджений до розтрілу. Реабілітований у 1989 році».

 

 Все хорошо будет, внучечка. Бог к сиротам милостив. А что батько твой ведет себя как мальчишка, так позднее он поймет это, да поздно будет...»

 

Телефонний дзвінок мобільного телефону мене відриває мене від марива... Відчуваю, що в край замерзли ноги. Не поспішаючи йду додому.